Дмитрий Барабаш

Все слова когда-то были

и в пустыне все песчинки

пересчитаны давно.

Сочетаний звуков меньше,

чем изгибов у тропинки

от одной опушки леса

до другой опушки, но

только те, кто здесь ходили

знали вход и знали выход,

а точней не знаешь только

долго ль по лесу брести

потому, что все опушки

пересчитаны до первой

и уместятся песчинки

даже в маленькой горсти.

 

Где войдёшь – туда и выйдешь

 - вариации бездарны.

Ну, скажи, кому охота,

чтоб кидали из окна?

Да, девицы были гарны,

но от срока и до срока - 

Лишь немногим удавалось

не дряхлеть до сорока.

 

Тоже мудрость – знать колоду.

Всех валетов по пижаме

велика, поди, наука –

не запомнить четверых.

Что тузы, шестёрки, дамы? –

Всё одно – осколки страха.

Ну, а что, скажите, делать,

если страха нет давно?

 

Перечесть вон ту вон книгу

или новую какую?

Всё от буквы и до буквы,

знамо, братец, наперёд.

Не ищите сладкой клюквы,

не придумывайте счастье,

а живите, как живётся

потому, что все равно

 

никого никто не слышит,

никому никто не пишет,

если пишут – так себе.

Вот уж мудрая задача  –

сам себе пишу, и плачу,

восхищаюсь, возмущаюсь,

вокруг пальца обвожу.

 

Кто то, там, прочтёт, наверно,

и воскликнет – это верно,

это правильно и точно,

гениально, черт возьми!

Как же скучно щупать землю

 и грести её горстьми.

 

Синий ветер сушит простынь.

Солнце лыбится сквозь дырки,

щекочась обрывком нитки.

По траве ползёт коровка

в чёрных яблоках, неловко  –

красный панцирь, белый свет.

Ах, зачем же у травинки

в острых иглах окантовка?

Если даже у травинки,

отразившейся в росинке?

Мне шепнули, что я должен выиграть какую-то битву,

На роду мне написан великих свершений венец.

Моё имя вплетут в мирозданье, запишут в молитву,

И я стану пророком и Богом Богов, наконец.

 

Мне закрыли глаза двух ночей безупречные шоры,

Мне к бокам примостили дощатую выдержку стен,

И, казалось, в ногах не опилки, а древние горы

Ледяными вершинами тянутся к дрожи колен.

 

Сколько лет в этом стойле овсяном, соломенном, хлебном

Вариации мыслимых жизней слагались в одну.

И по ней проскакав, я сливался как облако с небом,

И срывался, как тень с облаков, к океанскому дну.

 

Мне предписан был бег по какому-то смутному кругу,

Рёв арен, звон монет и трусливые рвения шпор.

Я придти должен первым куда-то и эту заслугу

Мне принимбят при жизни, а после поставят в укор.

 

За бесчисленность дней, или что там текло за глазами,

Я сумел сосчитать все песчинки на трассе своей.

Я прошёл её первым, последним, скрипучим как сани,

Стёртым в пыль от копыт до горячего пара ноздрей.

 

Все интриги трибун, всех менял и карманников трюки,

Всех властителей дум, все царапины нищенских рук,

Даже дохлую муху в кармане и стрелку на брюке,

Все оттенки реальности, каждый случавшийся звук…

 

Вот меня по бедру кто-то хлопнул горячей ладонью, –

Мол, пора, выходи – твой единственный, главный забег!

И откуда-то сверху увидев судьбу свою конью,

Я заржал, всё и вся, как на свет

                                   поднимая на смех.

Арсению

Сегодня я убил врага -

из-за угла, кинжалом в спину.

Я в тот же миг писал картину

и составлял в слова слога

о том, что полюбил врага.

К одной другую половину

себя пытался приложить.

Я выбирал, где лучше жить,

чтобы потом поведать сыну

о том, как думать и служить,

какую покорять вершину,

какою бабочкой кружить.

 

Но половины не сходились.

В одной из них кинжал торчал

и рукояткою качал,

другая — облаком клубилась.

 

Я думал, что, убив врага,

я зарисую, зарифмую

и уведу пастись в луга

свою возвышенно иную

корову совести святой.

Но выходило — я другой.

Ни пастушок небесных тучек,

ни света белого попутчик,

ни донкихотчик со слугой,

а гад с кровавою рукой,

предатель, сволочь и лазутчик.

Сознанье билось мотыльком,

попав меж двух прозрачных окон.

В одном из них — был дураком,

а во втором — почти что Богом.

 

Как гений и злодейство, как

луны осколок с задним видом.

Я пропустил дорожный знак

и стал душевным инвалидом.

Я не могу свести концы

с началами, о, Русь!

Я сам себе гожусь в отцы

и в матери гожусь.

И ты мне дочь

и я, точь в точь,

тот византийский поп,

который падал словно ночь

в сияющий сугроб.

А если по его следам -

до каменной волны,

то там — сезам или седан

клокочущей войны,

Везувий, бьющий из трубы

сторожки лесника,

и дым струящейся судьбы

сквозь скучные века.

Тибетских скал простой секрет

тебе открыт давно.

За краем света — тот же свет,

и только там темно,

куда ещё не бросил взгляд,

не повернул лица.

О, Русь моя! Я снова рад

и счастлив без конца.