Дмитрий Барабаш

Эпоха пох. Эпоха эхо. Эпоха ха.
Эпоха смеха.
Эпохотливая рука.
Помет затейливых витальщиц
в потемках подмосковных тем.
Креститель поднял средний палец
и указательный затем.
Москва под фонаринным шаром
сбивала с курса строй гусей.
Москва, спаленная пожаром,
переплывала Енисей
по кромке сумрачной крамолы
навстречу северной Авроры.
С изнанки шитого ума
по небу шарилась луна.
Мир рассыпался на осколки,
зрачки торчали из двустволки,
в лесах игрушечные волки –
двух первых знаю, три в уме,
мечтают тайно обо мне,
о молодом – лет двадцать с лихом
тому назад, тому вперед…
Здесь вывих мысли правят ввихом
идей в людей наоборот.
Разнузданность в новинку пони,
которая губой с ладони,
не брезгуя последних крох
берет меня как прелый мох,
как бородинскую понюшку,
как металлическую стружку,
как лезвие в томатный сок,
как в зоопарковые петли
гусей ослепнувших виток,
как краснопресненский глоток,
как кровоток по этим пресным
местам, до боли интересным.
Эпоха эх. Эпоха пох.

Смешные шутки больше не смешны,
а несмешные веселят до колик.
Мы никому остались не должны
и гордо вынимаем из помоек
за томом том, виниловый венец,
разбитый гриф и сломанные перья.
Вам только бредился чудовищный конец,
обманывали злые суеверья.
Мы двинемся в пустые города,
словами света разгоняя тени…
Мы были здесь и будем здесь всегда
достойно зримыми и зрячими меж теми.

Я знал Христа –
он весел был и пьян,
ни так, чтоб очень –
лишь бы жизнь искрила.
Он сочинял то Тору, то Коран,
Сократа, Байрона, Овидия, Шекспира.

Я знал Шекспира –
он ни то, что лорд
какой-нибудь
или актер без трона,
а маска вечности,
нащупавшая порт,
затерянного в дымке Альбиона.

Я помню Пушкина –
мы с ним стрелялись, но
не пулей в грудь, а пробками по своду.
Небесной пеной красное вино
играло сладостно и славило свободу.

Я с Веней горлом чижика свистел
и спорил о конечном до конечной…
Конечно, Веня был меня умней
и тихо вышел на тропинке млечной.

Меня куда-то тащит по оси,
мне кто-то снова брезжится в тумане…
Дождись меня, узнай меня, спроси
и радуйся, что повстречался с нами.

На расстояньи выдоха от жизни
я оставляю дымку на стекле,
где ты рисуешь пальчиком узоры –
круги и стрелы на вечерней мгле.
Не до морозов нам, ни до метели.
Прикосновенье к жизни и теплу.
Мохнатое покачиванье ели
мы наблюдаем, словно, в самом деле,
от страха время ежится в углу.
И ты, и я лишь мыслимы отсюда
и пальчиком по звёздам, без стекла,
ты в безвоздушности рисуешь чудо
и, словно сцена, отступает мгла,
и хочется воскликнуть: Люди! Люди!
А слышно только выдох, только дух…
Здесь все чудесно. О каком же чуде
из этих призрачных и безусловных двух.