Дмитрий Барабаш

Слава Великому Цезарю, Императору, Президенту,
который скажет:
– Хватит безумствовать!

Пусть это будет самое маленькое государство,
остров, затерянный в океане,
на котором очнётся живой человек,
наделенный верховной властью,
и во всеуслышание
раскатистым басом
во все динамики, гаджеты, колокола
заорет благим матом:

Сегодня срок.
Промчались сотни лет,
с тех пор, как ты явился мне из мрака
осенней ночью в сфере золотой,
не освещавшей ничего и, в то же время,
светящейся так ярко, что глаза,
слезились от пронзительного блеска.

Я ждал тебя тогда.
Не знал каким ты явишься.
Какой из образов уму придется впору.
Конечно, эта сфера тогда была решеньем идеальным и понятным.
Ни страха, ни сомнений, ни тревог твой вид нездешний у меня не вызвал.
Веселье только…Радость, может быть, задорной рифме, удачному стечению чудес, погоде славной, грозовым раскатам в удушливом наплыве летних бдений, когда валяться в мокрых простынях уже нет сил,
и подойдешь к окну,
и смотришь в ночь с надеждой на зарницы.
Ба-бах — раскат. Как хороша гроза!

Твой тайный голос был подобен грому,
но вызывал лишь трепетный восторг, не отнимая силы препираться,
оспаривать и предлагать пути для вывода из лабиринта страсти людского племени,
из тупика корысти,
из пустыни, где соревноваться бессмысленно:
как быстро не беги – не станешь первым,
ведь под лучами солнца все, как один, осыпятся песком.

Ты говорил мне, что готов забрать меня с собой.
Сейчас.
Нет никакого прока в попытках удержать над пропастью взбесившееся стадо.
Его судьба уже предрешена.
И не тобой, а дикой волей зверя, свободой выборов ленивого ума,
слепой стихией массовых инстинктов,
которыми и управлять — постыдно.

Я отвечал. Они совсем, как дети.
Им на часах вселенских года два.
Нельзя судить их строго.
Любой родитель,
будь то львица или лебедь,
не говоря уже о Всемогущем,
своих младенцев призваны беречь…
Иначе мир, устроенный по нотам божественных гармоний
даст трещину и рухнет в тишину.

Ты прерывал меня, и сфера покрывалась узорами чудесных чертежей,
немыслимых и совершенных формул,
решений непоставленных задач, во всех возможных вариантах знаний –
от математики до амфибрахия, от ямба до химических таблиц.
Потоки символов одновременно пересекаясь, как лучи, неслись
над пустотой в несчетных направленьях, сливаясь в целое.
И эта пляска знаний
была богаче всех библиотек…

Ты говорил, что выбор мой понятен, но я тебя не в силах убедить.
Что круг людской повторен многократно, и что итог ему пока один.
А там, куда меня ты приглашаешь, предметы есть достойней и важней.
Там правит разум, воплощенный в радость.
Здесь правит жадность, умножая скорбь.

Я спрашивал: так может стоит им
дать блага те, которых не хватает,
насытить страсти, утолить умы
духовной пищей, золотом науки?

Ответа твоего не разобрал, но интонацию я, безусловно, понял.
Потом ты мне сказал, что эта встреча – черта.
И дальше, если я пойду земным путем, то ты меня оставишь.
И никакой опеки и поддержки.
Не потому, что хочешь наказать,
а потому, что каждый вольный выбор
предполагает также и отказ
от остальных возможных вариантов.

Я попросил тебя дать мне немного лет на то, чтоб изменить движение, влекущее к обрыву,
чтобы открыть им свет,
чтоб дать им силы,
которые сравняют их с богами,
чтоб показать им вечность,
чтоб научить их управлять стихией
гремучих молний, штормов, извержений.

Жаль я не мог твоих гримас увидеть…
Ты промолчал, но в мёртвой тишине я слышал:
было, было, было, было,
было.

Пока мы пробуем, рождаются опять
те, кто конец людей отодвигают
от края бездны,
сохраняя веру твою в наш род,
способный быть другим.

И вот, сегодня подходит срок.
Как хлопья снега пролетели годы.
Мне время подводить итог игры.
Я снял в отеле номер, не роскошный, но чистый, с накрахмаленным бельем.
Со мною здесь Шекспир в козлиной коже, тисненный вензелями том сонетов, которыми он некогда с тобой шалил, как я лучами и волнами эфирными,
моя тетрадь, где на последних страницая я набросал четыре стихотворных строчки, перемешал слова в таком порядке,
чтобы никто не смог их разобрать.
На первых — пара формул многозначных, способных изменить теченье времени.
Они написаны на языке, который я изобрел для воцаренья тайны,
как оберег от алчности и зла.
Вина бутылка, яблоко и два хрустальных канонических бокала,
на всякий случай. Мне откуда знать
в каком обличье ты придешь сегодня.
Но я готов. Наш спор я проиграл
и очень благодарен тебе за жизнь,
за мир и за рассрочку
мне разрешенных дней в земном раю.

Николо Тесла был найден горничной в номере гостиницы. Он лежал обнаженный, в белых хлопчатобумажных носках, укрытый по плечи крахмальной простыней, на губах замерла улыбка. На столике рядом с кроватью два бокала с остатками красного вина.

Её звали Мысль.
Странное погоняло для девочки.
Мысль умела путешествовать зайцем на электричках
с пересадками, в товарняках, на третьих полках,
связывая дальние точки в созвездия,
сравнивая промежутки,
меняя ракурсы.
В результате возникало что-то новое –
образы, иногда предметы,
люди,
любимые.

Сквозь жизнь, как сквозь стекло.
Я все еще живу. Я все еще плыву
сквозь тот янтарь по свету,
и в крылышках моих –
твоя ухмылка лету,
как радуга губам,
улыбка ноябрю.
Других мгновений нет –
прекрасны как одно.
Остановить бы все
и замереть, как муха.
Но солнце пленку жжет
и вертится кино,
и луч его незрим,
как воплощенье духа.