Дмитрий Барабаш

Я вас тоже люблю!
Так же искренно и безусловно.
Ваш девический стан,
ваш мальчишески вздёрнутый нос.
Только знаете что
мне порой представляется странно,
что совсем не тебя, не туда
я так трепетно нёс.
Что ты, в общем, чужой,
незнакомый, глядящий с опаской,
то ли зверь, то ли дух,
то ли кукла с ватином во рту.
И боюсь, что мне часто
и, страшно сказать, – постоянно,
эта брезжится мысль,
я ее переносицей тру.
Да, конечно, я вас
ждал увидеть с минуты рожденья
до сегодняшних дней,
до, плывущих как льдины, седин…
Никого больше нет.
Не безумец же я? И откуда
мог прийти мне другой
в этот свет, проникающий свет?

Сократное число Сократов
не сократить, не сокарать.
Сократа можно знать и видеть,
точней сказать, осознавать.

Потом Платон за всё заплатит,
запишет всё и разъяснит.
Но дело всё-таки в Сократе
и в том, кто солнце оттенит.

Бывает, что события вступают
в определённый монотонный ритм.
В нём все циклично. По большому кругу
идешь, не замечая повторений,
но чем просторней видишь гладь земную,
тем очевидней прошлые пути.
Здесь есть черта заветная, ты можешь
пока еще ее не преступил
найти других решений череду.
Но перейдя границу придётся верным быть
всем прежде принятым решеньям,
путь продолжая к зримому концу.
Или искать спасения от смерти
понятной, неизбежной и простой?
Ради чего? Куда ты хочешь скрыться?
Что может быть прекрасней, чем сыграть,
по гениальным нотам эту пьесу?

Допустим, мысль выпустила слово
на волю вольную. Или отец,
книг начитавшись,
дочери созревшей
сказал: иди-ка поблядуй, пока не надоест.
Родитель мудр, но хитростям его
не сбыться никогда.
Когда бы мысль одна,
когда бы он один на целом свете,
когда бы всё с нуля –
тогда бы дети,
тогда б слова росли, как в первый раз.

Придется начинать ни с этого начала.
С начала не начать. Начало отзвучало,
как воля вольная. И воля не вольна.
Вы говорите: новая война?
Пойди тут поблядуй!
Здесь даже перемены
и те – наперечет.
Не то что блядь – комар
меж ними не проколет
голодным хоботком
стеклянный обруч сна.
Два слова босиком гуляли у окна
по утренней росе, по лезвиям травы,
как в детстве языком порежешься бывало.
Болезненный порез. Резное покрывало
в осколках ранних солнц.

Мысль отпускает слово
на вольные хлеба:
— Ступай, корми, плодись.
Как хочешь, так и лги.
Чем хочешь, тем и меряй,
какою хочешь мерой.
Короче жизнь как жизнь,
хоть заразись холерой,
хоть оспой,
хоть влюбись.
Не сходится опять.
Как жить с такой оглядкой –
не помня, помнить всё,
что было до тебя.
Хоть пьянствуй, хоть колись,
хоть по кустам украдкой…
Но вот же рядом – жизнь.
Она – сама собой
течет, цветет, рождается и вянет,
гуляет свадьбы, на поминках пьет.
Чего ж еще-то?
С чем ты не согласен?
И кто ты? Чёрт?
Ты исчезаешь в массе
деталей, но и те в тебе наперечет.
В любой из них, как в стопке пыльных книг,
как в хрустале, как в гранях зазеркалия –
твой черный лик, твой белый воротник,
как между пальцев заводная талия –
твоё тангО – губительный бокал
всего один глоток, пригубленный овал.
Деталей как песка – строй, что придет на ум:
вокзал, аэродром, метро, МетрОпль, ГУМ,
таинственный отель – глазастый МетропОль,
Лубянки честный и открытый профиль,
как гастроном на первом этаже,
и воронкИ в подземном гараже,
и метроном, качающий уже
заточенным, как молния по небу…
Петру, Борису, Дмитрию и Глебу…
Эге-ге-гей, родная сторона!
Ты как дробинка в жопе у слона.
Когда я возвращаюсь к прежним мыслям
из темноты, грядущим в суету,
порез травинки чувствуя во рту,
и стайки украинских проституток
напротив Думы, где в любое время суток
я находил смирение уму,
когда пускал себя на волю страсти
и разбирал на винтики и части,
раздаривал на лобызанья тел
так искренно, что даже не потел.
Но власти нам и здесь сказали: здрасьте!
У бренных тел совсем другой удел.
У нас еще запас не оскудел великих дел.

Куда еще пустить пастись слова?
Быть может в те же коридоры власти?
Но в этой топке быстрые дрова –
на первый слог. Второй, конечно, будет
с изнанки шарика на ёлке у Кремля.
Пока он цел, в нем кружится земля
по выверенной Кеплером орбите.
Так снится мне, так снилось дяде Вите,
седому дворнику, который не метёт,
поскольку и ходить уже не может –
настолько стар… Но водку всё же пьет.
Что тот, что этот шар,
в любом на свете шаре
роятся все шары
всех мыслимых орбит,
и даже в тех шарах,
которыми карбид
с водой соприкасаясь
пенит небо.
И рифма тут как тут:
«в тени кариатид».

Мысль слово отпускает погулять.
Отец пинками гонит дочку-блядь.
Я сам себя стараюсь обзадорить,
вторыми вторить, первыми пердолить,
людьми блудить, горами городить,
из городов выцеживая нежность
распутных девок, купленных за грош.
Куда ещё ты, слово, заведешь,
в какие вековые дебри бреда?
У мысли есть творительное кредо:
слова бросать на ветер, говорить.

Чтоб возникли слово, свет и тьма
нужно, чтоб их кто-нибудь заметил.
Все, что не замечено уже
где-то существует и витает.
Что же нужно,
чтобы появилось нечто,
способное от мрака отскрести
все те же слово, свет и тьму
и дальше, дальше, дальше, дальше, дальше
страну, тюрьму, суму, жену, вину,
приметы истины и полукружья фальши?
И даже то, что называем тьмой
быть может тьмой лишь в чьём-то представлении.
Я знаю все, что сбудется со мной.
Я знаю как остановить мгновение
и вечным кругом жизни запустить
по вырванной из темноты спирали.
Что было до, что будет после, мы
не различим и вымыслим едва ли.

Верьте мне или не верьте — жизнь гораздо лучше смерти.