Дмитрий Барабаш

Слава Великому Цезарю, Императору, Президенту,
который скажет:
– Хватит безумствовать!

Пусть это будет самое маленькое государство,
остров, затерянный в океане,
на котором очнётся живой человек,
наделенный верховной властью,
и во всеуслышание
раскатистым басом
во все динамики, гаджеты, колокола
заорет благим матом:

Сегодня срок.
Промчались сотни лет,
с тех пор, как ты явился мне из мрака
осенней ночью в сфере золотой,
не освещавшей ничего и, в то же время,
светящейся так ярко, что глаза,
слезились от пронзительного блеска.

Я ждал тебя тогда.
Не знал каким ты явишься.
Какой из образов уму придется впору.
Конечно, эта сфера тогда была решеньем идеальным и понятным.
Ни страха, ни сомнений, ни тревог твой вид нездешний у меня не вызвал.
Веселье только…Радость, может быть, задорной рифме, удачному стечению чудес, погоде славной, грозовым раскатам в удушливом наплыве летних бдений, когда валяться в мокрых простынях уже нет сил,
и подойдешь к окну,
и смотришь в ночь с надеждой на зарницы.
Ба-бах — раскат. Как хороша гроза!

Твой тайный голос был подобен грому,
но вызывал лишь трепетный восторг, не отнимая силы препираться,
оспаривать и предлагать пути для вывода из лабиринта страсти людского племени,
из тупика корысти,
из пустыни, где соревноваться бессмысленно:
как быстро не беги – не станешь первым,
ведь под лучами солнца все, как один, осыпятся песком.

Ты говорил мне, что готов забрать меня с собой.
Сейчас.
Нет никакого прока в попытках удержать над пропастью взбесившееся стадо.
Его судьба уже предрешена.
И не тобой, а дикой волей зверя, свободой выборов ленивого ума,
слепой стихией массовых инстинктов,
которыми и управлять — постыдно.

Я отвечал. Они совсем, как дети.
Им на часах вселенских года два.
Нельзя судить их строго.
Любой родитель,
будь то львица или лебедь,
не говоря уже о Всемогущем,
своих младенцев призваны беречь…
Иначе мир, устроенный по нотам божественных гармоний
даст трещину и рухнет в тишину.

Ты прерывал меня, и сфера покрывалась узорами чудесных чертежей,
немыслимых и совершенных формул,
решений непоставленных задач, во всех возможных вариантах знаний –
от математики до амфибрахия, от ямба до химических таблиц.
Потоки символов одновременно пересекаясь, как лучи, неслись
над пустотой в несчетных направленьях, сливаясь в целое.
И эта пляска знаний
была богаче всех библиотек…

Ты говорил, что выбор мой понятен, но я тебя не в силах убедить.
Что круг людской повторен многократно, и что итог ему пока один.
А там, куда меня ты приглашаешь, предметы есть достойней и важней.
Там правит разум, воплощенный в радость.
Здесь правит жадность, умножая скорбь.

Я спрашивал: так может стоит им
дать блага те, которых не хватает,
насытить страсти, утолить умы
духовной пищей, золотом науки?

Ответа твоего не разобрал, но интонацию я, безусловно, понял.
Потом ты мне сказал, что эта встреча – черта.
И дальше, если я пойду земным путем, то ты меня оставишь.
И никакой опеки и поддержки.
Не потому, что хочешь наказать,
а потому, что каждый вольный выбор
предполагает также и отказ
от остальных возможных вариантов.

Я попросил тебя дать мне немного лет на то, чтоб изменить движение, влекущее к обрыву,
чтобы открыть им свет,
чтоб дать им силы,
которые сравняют их с богами,
чтоб показать им вечность,
чтоб научить их управлять стихией
гремучих молний, штормов, извержений.

Жаль я не мог твоих гримас увидеть…
Ты промолчал, но в мёртвой тишине я слышал:
было, было, было, было,
было.

Пока мы пробуем, рождаются опять
те, кто конец людей отодвигают
от края бездны,
сохраняя веру твою в наш род,
способный быть другим.

И вот, сегодня подходит срок.
Как хлопья снега пролетели годы.
Мне время подводить итог игры.
Я снял в отеле номер, не роскошный, но чистый, с накрахмаленным бельем.
Со мною здесь Шекспир в козлиной коже, тисненный вензелями том сонетов, которыми он некогда с тобой шалил, как я лучами и волнами эфирными,
моя тетрадь, где на последних страницая я набросал четыре стихотворных строчки, перемешал слова в таком порядке,
чтобы никто не смог их разобрать.
На первых — пара формул многозначных, способных изменить теченье времени.
Они написаны на языке, который я изобрел для воцаренья тайны,
как оберег от алчности и зла.
Вина бутылка, яблоко и два хрустальных канонических бокала,
на всякий случай. Мне откуда знать
в каком обличье ты придешь сегодня.
Но я готов. Наш спор я проиграл
и очень благодарен тебе за жизнь,
за мир и за рассрочку
мне разрешенных дней в земном раю.

Николо Тесла был найден горничной в номере гостиницы. Он лежал обнаженный, в белых хлопчатобумажных носках, укрытый по плечи крахмальной простыней, на губах замерла улыбка. На столике рядом с кроватью два бокала с остатками красного вина.

Томление духа, что тление света
в золе невесомых, как пепел, страстей.
Томление плоти, томление лета
в зеленом болоте, в истоке путей,
лежащих сквозь зной в насекомых стенаньях,
сквозь клей паутин и ожоги крапив
к малиновой сласти, к языческим знаньям
и острой листве изнывающих ив.
Томление сути в пшеничных опушках,
в небесных отливах стремительных рельс.
Так зиждется жизнь на усталых кукушках,
так бьются сюжеты затянутых пьес
в скорлупках перрона, вокзальной избушке,
в пыли мегаполисов, связке сует,
где все – суета, ни единой понюшки,
ни чиха, ни всхлипа, ни выдоха нет.
Томление духа, смыкание круга,
внимание слуха, сумятица сна…
Что может быть лучше предчувствия звука,
преддверия творчества, слова, ума.

Эпоха пох. Эпоха эхо. Эпоха ха.
Эпоха смеха.
Эпохотливая рука.
Помет затейливых витальщиц
в потемках подмосковных тем.
Креститель поднял средний палец
и указательный затем.
Москва под фонаринным шаром
сбивала с курса строй гусей.
Москва, спаленная пожаром,
переплывала Енисей
по кромке сумрачной крамолы
навстречу северной Авроры.
С изнанки шитого ума
по небу шарилась луна.
Мир рассыпался на осколки,
зрачки торчали из двустволки,
в лесах игрушечные волки –
двух первых знаю, три в уме,
мечтают тайно обо мне,
о молодом – лет двадцать с лихом
тому назад, тому вперед…
Здесь вывих мысли правят ввихом
идей в людей наоборот.
Разнузданность в новинку пони,
которая губой с ладони,
не брезгуя последних крох
берет меня как прелый мох,
как бородинскую понюшку,
как металлическую стружку,
как лезвие в томатный сок,
как в зоопарковые петли
гусей ослепнувших виток,
как краснопресненский глоток,
как кровоток по этим пресным
местам, до боли интересным.
Эпоха эх. Эпоха пох.

Смешные шутки больше не смешны,
а несмешные веселят до колик.
Мы никому остались не должны
и гордо вынимаем из помоек
за томом том, виниловый венец,
разбитый гриф и сломанные перья.
Вам только бредился чудовищный конец,
обманывали злые суеверья.
Мы двинемся в пустые города,
словами света разгоняя тени…
Мы были здесь и будем здесь всегда
достойно зримыми и зрячими меж теми.

Я знал Христа –
он весел был и пьян,
ни так, чтоб очень –
лишь бы жизнь искрила.
Он сочинял то Тору, то Коран,
Сократа, Байрона, Овидия, Шекспира.

Я знал Шекспира –
он ни то, что лорд
какой-нибудь
или актер без трона,
а маска вечности,
нащупавшая порт,
затерянного в дымке Альбиона.

Я помню Пушкина –
мы с ним стрелялись, но
не пулей в грудь, а пробками по своду.
Небесной пеной красное вино
играло сладостно и славило свободу.

Я с Веней горлом чижика свистел
и спорил о конечном до конечной…
Конечно, Веня был меня умней
и тихо вышел на тропинке млечной.

Меня куда-то тащит по оси,
мне кто-то снова брезжится в тумане…
Дождись меня, узнай меня, спроси
и радуйся, что повстречался с нами.

На расстояньи выдоха от жизни
я оставляю дымку на стекле,
где ты рисуешь пальчиком узоры –
круги и стрелы на вечерней мгле.
Не до морозов нам, ни до метели.
Прикосновенье к жизни и теплу.
Мохнатое покачиванье ели
мы наблюдаем, словно, в самом деле,
от страха время ежится в углу.
И ты, и я лишь мыслимы отсюда
и пальчиком по звёздам, без стекла,
ты в безвоздушности рисуешь чудо
и, словно сцена, отступает мгла,
и хочется воскликнуть: Люди! Люди!
А слышно только выдох, только дух…
Здесь все чудесно. О каком же чуде
из этих призрачных и безусловных двух.

Нет на просторах памяти моей
расставленных в истории событий.
Они волнами мыслимых наитий
и брызгами от сумрачных камней,
как будто в неподвижном постоянстве,
в танцующем растянутом пространстве –
так тонко, что сквозь плоскости пройти,
ничуть не сбившись с прежнего пути –
легко и просто мне. Легко и просто.
Нет заусениц в памяти моей,
которые остались бы на месте
цепляясь всё назойливей и злей
за прошлое, потерянное вместе
с людьми, прошедшими
сквозь плоскости земли.
Так выйдя на заведомую волю,
где всё и вся живет, как соизволю,
как сотворю, как вслушаюсь, вгляжусь,
я осязаньем ласковым завязну
во времени, которого стыжусь.
Мне сизых улиц злую неприязну
не процедить. Земная слизость уз
не позволяет оставлять засечки
на скользком дне всегда текущей речки,
где стану временем, когда опять вернусь.

Мудрецы не делают поступки.
Подлецы не думают о счастье.
Бедняки не грезят о свободе.
Всем, кто тонет, дадено воды.
Мудрецы с годами не мудреют,
кружатся вокруг своей оси,
что пожнут сегодня, то посеют –
то в Египте, то в святой Руси,
в Иерусалиме, в Хиросиме
и воскликнут: «Господи, спаси»!
Кажется, что больше нету спасу
вышел весь на солнце и дожди.
Выключите время, чтобы сразу
свет познать и разум обрести.

Я не хочу быть связанным с землей
и укреплять ее корней ползучесть,
но принимаю выпавшую участь
и называю домом и семьей.
Я сросся с нею топями трясин,
я нахлебался комариной жижи
и знаю всё, что ждет меня за сим.
За этим синим, уходящим выше.
Я в падь земли ступаю, как на твердь,
я, как грузин, на цыпочках манеря,
не попираю праведную смерть
в угоду обольстительнице зверя.
Как ни крути – природа тоже мать
и от её объятий загребущих
не просто над землёй себя поднять
и оставлять следы среди живущих.